Культурное строительство и это

Содержание

Советский период – это сложное и противоречивое явление в развитии не только нашей истории, но и культуры. ХХ век дал отечеству гениальных ученых и исследователей, талантливых художников, писателей, музыкантов, режиссеров. Появились многочисленные творческие объединения, художественные школы, направления, течения, стили.

Доклад на тему «Культурное строительство в СССР в 20-30 годы» обновлено: 31 июля, 2020 автором: Научные Статьи.Ру

Научные Статьи.Ру / Примеры / Доклады / История / Доклад на тему «Культурное строительство в СССР в 20-30 годы»

План
I. Вступление.

II. 1. Идеологические установки коммунистов по отношению культуре.

Культурные преобразования в СССР | Всемирная история, 9 (10) класс | ЦТ

2. Состояние и развитие культуры СССР в 20-30-х годах:

А) творческие организации и союзы 20-30-х годов;

Б) литература и искусство;

В) образование и наука;

Г) репрессии против деятелей науки, литературы и искусства.
3. Культурное строительство в Куйбышевской области в 20-30-е годы. III. Заключение. IV. Приложение.

Вступление

Нужна помощь в написании доклада?

Мы — биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Наша система гарантирует сдачу работы к сроку без плагиата. Правки вносим бесплатно.

Однако именно в ХХ веке в России была создана тотализированная социокультурная система, отличительными чертами которой были идеологический контроль над духовной жизнью общества, манипулирование сознанием, уничтожение инакомыслия, физическое уничтожение цвета российской и научной и художественной интеллигенции. Словом, культура советского периода была противоречива. В ней проявлялись как положительные, так и отрицательные явления. В ее оценке необходимо соблюдение принципа объективности, исключение каких-либо идеологических пристрастий. В таком ключе необходимо анализировать культуру России ХХ века.
Идеологические установки коммунистов по отношению к культуре

В начале ХХ века В.И. Лениным были сформулированы важнейшие принципы отношения Коммунистической партии к творческой деятельности, которые легли в основу культурной политики Советского государства. В работе “Партийная организация и партийная литература” (1905 г.) В. И. Ленин утверждает, что несостоятельным является стремление некоторых творческих людей быть “вне” и “над” классовой борьбой, поскольку “…жить в обществе и быть свободными от общества нельзя”.[1] Классовой подход к культуре – определяющий принцип коммунистов к культурному наследию и происходящим культурным процессам. Основной целью культуры, по мнению В.И. Ленина, является не служение “…пресыщенной героине, не скучающим и страдающим от ожирения “верхним десяти тысячам”, а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее “будущность”.[2] Таким образом, культура и, в частности, такая ее сфера как искусство, должны стать “частью общепролетарского дела”, выражать интересы этого класса.

Культурная революция / Советская культура в 1920-е годы

Ленинское понимание классового начала в любых проявлениях культуры стало исходным при дальнейшей теоретической разработке в советской обществоведческой науке. Философская категория “классовая обусловленность” являлась сущностным моментом при восприятии любого явления культуры. В этом понятии приоритет отдавался классовому, а не общечеловеческому содержанию. В культуре преобразующая роль отводилась пролетариату.

В марксистской концепции содержалась мысль о взаимосвязи всемирно-исторической миссии пролетариата с перспективами развития культуры: в какой степени пролетариат как революционный класс выразит интересы общества в целом, усвоит, переработает, разовьет “…все, что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры”,[3] в такой мере зависит ее развитие. Отсюда следует вывод, что гуманистической, в полном смысле этого слова, становится та культура, которая порождена классом, борющимся за свое освобождение. “Класс, совершающий революцию, — писал В.И. Ленин, — уже по одному тому, что он противостоит другому классу, с самого начала выступает как класс и как представитель всего общества”.[4]

Вместе с тем Ленин обращал внимание на следующее крайне важное обстоятельство: “С точки зрения основных идей марксизма интересы общественного развития выше интересов пролетариата, интересы всего рабочего движения в целом выше интересов отдельного слоя рабочих или отдельных моментов движения”.[5]

Изменение социально-экономических и политических условий жизни людей коммунисты рассматривали в единстве с культурными преобразованиями. Задачи экономического развития страны требовали технически грамотных, квалифицированных работников. Вместе с тем развитие народного хозяйства создавало определенную материальную базу для культуры. Ленин говорил о том, что Россия должна совершить гигантский скачок, чтобы догнать развитые страны. “У нас политический и социальный переворот оказался предшественником тому культурному перевороту, той культурной революции, перед лицом которой мы все-таки теперь стоим.

Для нас достаточно теперь этой культурной революции для того, чтобы оказаться вполне социалистической страной, но для нас эта культурная революция представляет неимоверные трудности и чисто культурного свойства (ибо мы безграмотны), и свойства материального (ибо для того, чтобы быть культурным, нужно известное развитие материальных средств производства, нужна известная материальная база)”.[6]

Нужна помощь в написании доклада?

Серьезной задачей культурной революции провозглашалось приобщение народа к культурным ценностям, изменение его сознания, перевоспитание самого человека. “Раньше, — говорил В.И. Ленин, — весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого – просвещения и развития. Теперь все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации…”.[7]

Отличительной особенностью советского периода истории культуры является огромная роль в ее развитии партии и государства. Партия и государство установили полный контроль над духовной жизнью общества. Марксизм-ленинизм является абсолютной истиной, которую должны воспринимать все, а кто с этим не согласен, того надо перевоспитывать или изолировать от общества.

Государство взяло на себя финансирование всех отраслей культуры: образование, материально-техническое обеспечение, все виды искусства, установив строжайшую цензуру над литературой, театром, кинематографом, учебными заведениями и т.п. Была создана стройная система идеологической обработки населения. Средства массовой информации, оказавшись под жесточайшим контролем партии и государства, наряду с достоверной информацией использовали прием манипулирования сознанием населения. Внушалась народу мысль о том, что страна представляет осажденную крепость, и право находиться в этой крепости имеет лишь тот, кто ее защищает. Постоянный поиск врагов становится отличительной чертой деятельности партии и государства.

Страна в течение всего периода Советской власти постепенно, особенно с 30-х до середины 50-х гг., погружается в атмосферу страха. Конформизм, рабская психология становятся нормой жизни многих граждан. При развернутой системе осведомителей НКВД и добровольных “стукачей” только за неосторожно сказанное слово можно было попасть в тюрьму или в лагерь заключенных. Противоречие между великими целями и политической практикой становилось все более очевидным.

В идеологии коммунистов особое место занимает отношение к личности. Создается система социально-политических мифов, желаемое выдается за действительное.

Провозглашается горьковское “Человек – это звучит гордо!” А на деле личность обесценена, главное – это коллектив, коллективное мнение, а личность – это лишь средство в достижении глобальной цели – построении коммунизма и осуществлении мировой социалистической революции. Человек – это лишь “винтик” в решении этих задач.

Отсюда вся идеологическая работа была направлена на формирование такого “винтика”. Даже нравственность стала рассматриваться в русле решения задач построения коммунизма. На III съезде комсомола Ленин провозглашает: нравственно лишь то, что способствует построению социализма. И здесь общечеловеческая проблема добра и зла сведена к чисто классовой.

В русле классовой борьбы постоянно противопоставлялась буржуазная культура новой, пролетарской культуре. В противоположность буржуазной культуре новая, социалистическая культура, по мнению коммунистов, должна выражать интересы трудящихся и служить задачам классовой борьбы пролетариата за социализм.

С этих позиций определялось коммунистами и отношение к культурному наследию прошлого. Новая культура, по их мнению, вбирает в себя демократические элементы старой, преодолевая в длительной борьбе ее реакционные стороны. Из культурного процесса исключались многие ценности. В спецхранилищах оказались произведения писателей, художников и других представителей культуры, не угодных коммунистам. Разрушались дворянские имения, разрушались храмы, церкви и монастыри, разрушалась связь времен.

На мой взгляд, применительно к культуре идея классовой борьбы и культурной революции является ложной. Это всегда связано с разрушением культурных ценностей. Более предпочтительным является эволюционный путь развития. В 30-е годы партийно-государственное руководство культурой приняло формы грубого административного диктата. Массовые репрессии 30-х – начала 50-х годов привели к невосполнимым потерям в области культуры, отразились на нравственном отношении общества.
Состояние и развитие культуры СССР в 20-30-х годах

Классовый подход к культуре прежде всего отразился в деятельности Пролеткульта. Это массовая организация, объединявшая более полумиллиона человек, из них 80 тыс. работали в студиях. Пролеткульт издавал около 20 журналов, имел отделения за рубежом. В наиболее законченном виде концепцию особой пролетарской культуры сформулировал А.А.

Богданов, под влиянием которого находились другие деятели Пролеткульта. Он считал, что культура каждого класса обособлена, замкнута и не может быть понята и использована представителями других классов. Выдвигалась задача создания самостоятельной пролетарской культуры, свободной от каких-либо “классовых примесей” и “наслоений прошлого”. Взгляды А. А. Богданова разделяли В. Ф. Плетнев, Ф. И. Калинин и др. В пролеткультовских концепциях отрицалось классическое культурное наследие за исключением, пожалуй, тех художественных произведений, в которых обнаруживалась связь с национально-освободительным движением. Идея отрицания культурного наследия наиболее полно выражена в программном стихотворении В. Кириллова “Мы”:

“Мы во власти мятежного страшного хмеля,

Нужна помощь в написании доклада?

Источник: bank.nauchniestati.ru

§ 4. Культурное строительство

Луначарский понимал социализм как религию «развития вида, стремления к мощи путем организации, науки и техники». 1 Программным для социалистов было требование «сделать природу служанкой… Борьба разума со стихиями, т. е. планомерный труд — это сущность истории, по Марксу». 2 Значит, в том, что культура нового общества «делалась», «творилась», не было ничего удивительного.

К такому подходу Луначарский был подготовлен философией позитивизма, идеями Маха и Авенариуса, которые отдавали «…практическому человеку примат перед теоретическим. Благоговейное естествознание не может освободиться от мифологических принципов, от фантастических гипотез, — только естествознание практическое, понятое как потребность ориентироваться в явлениях для господства над ними (как учил Эрнст Мах), приходит к истинному реализму, устраняя из науки все субъективные примеси, приходя к миросозерцанию, основанному на чистом опыте (Авенариус)». 3 Маркс «весь сосредоточился на титанической работе гениальной вивисекции капитала… Ученики должны усердно и вдумчиво обрабатывать все части гармонического целого, которое еще строится». Луначарский сосредоточился на культурно–просветительской ниве, на создании теории новой пролетарской культуры и методологии советского образования. Как истинный марксист, он не ограничился научными изысканиями, а обратился к практике социалистического строительства и попытался осуществить все свои замыслы.

Новая идеология — марксизм–ленинизм — с самого начала обрела фатальную тотальность, проникла во все поры советской социалистической действительности: науку, искусство, производство — т. е. все сферы практической и духовной жизни превратились в инструменты идеологической системы. Тщательно и скрупулезно складывалась методология «социалистического инструментализма», она имела свои традиции, истоки ее можно найти в социал–демократическом движении и в идеях «богостроительства».

Логическим же завершением этой методологии явилось создание мифов, одним из авторов которых был Луначарский. Всякое мифотворчество «не «от хорошей жизни», оно возникает в порядке условного замещения какой–то духовной ниши». 4 У Луначарского «замещение» выразилось в «богостроительстве» и свидетельствовало о «кризисе надежды». Мифологизацию каких надежд можно найти у Луначарского?

Первая мифологема: личность является объектом воспитания и воспитуема в соответствии с социальными идеалами. «Поскольку мы говорим о создании нового человека, — пишет Луначарский, — совершенно ясно, что перед нами с точки зрения сознательного влияния на ход воспитательного процесса выступает как одна из основных задач наша школа». 5 Воспитание человека, таким образом, признавалось необходимым и начиналось уже в школе.

Вторая мифологема: Луначарский признавал, что в любом обществе формирование личности (ее воспитание, образование) происходит в соответствии с ориентациями правящего класса: «…определенная власть политически дрессирует каждый класс так, как это ей выгодно…». 6 Поскольку в нашем обществе гегемоном являлся сам народ, то и саморазвитие человека происходило вроде бы согласно его «личным» запросам.

Только личное здесь нужно понимать в контексте общественного. В соответствии с такой поправкой своеобразно трансформировался один из основополагающих лозунгов нашего времени — «человек является творцом собственной судьбы», а также менялось отношение человека к себе самому.

Так как судьба — это со–творение, «коллективное творение» социализма (совместного социума), то и ответственность за персональную личину равномерно распределялась на всех членов со–общества (и снималась с каждого конкретно). Это, фактически, обобществление человека, превращение его в коллективного субъекта: «Пролетарий есть единственный человек, и его коллектив есть единственная социальная сила, которая может организовать прогрессивные силы человечества для того, чтобы сломить мир, в котором существуют господа и рабы. Пролетарий, как известно, один ничего не значит: он становится силой, и притом мировой силой, только в массе. Так это на производстве, так это в профессиональной борьбе, так это и в политической борьбе». 7 В конце концов личность в социалистической системе нивелируется, становится «универсальной», — т. е. перестает быть.

Этому способствует и третья мифологема, непосредственно вытекающая из второй: воспитание всесторонне, гармонично развитой личности: «Ставя вопрос о созидании нового, более совершенного человеческого персонала для хозяйства, надо, конечно, думать и о всестороннем культурном развитии… Для нас, само собой разумеется, важно, чтобы они (пролетарии. — Авт.)… были действительными руководителями переустройства жизни народов нашего Союза на социалистических началах. Для этого нужно широкое политическое образование, высокий уровень общего и специального образования, и сюда мы должны направлять наше внимание». 8 Эту цитату можно разделить на две части: в первой говорится о необходимости воспитания всесторонне развитого человека, а во второй — о том, как этого можно добиться (путем политического образования). Политика, таким образом, стала тем ластиком, который стер с человека все индивидуальные черты, обратив его в некую гуттаперчевую субстанцию.

Так родилась еще одна, четвертая иллюзия, провозгласившая, что в новых условиях из человека можно «слепить» все что угодно, т. е. развить любой из его творческих задатков. На самом же деле личность, подобно флюсу, развивалась односторонне: «Стандартом духовной жизни эпохи государственного социализма была цельная личность, соответствующая господствующей системе отношений и ценностей. Требование цельности приобрело характер нравственного императива» 9 и привело к еще большей стандартизации, однонаправленности личности.

Пятая мифологема. Мы строим новое общество, отличное от всех предшествующих. У нас свой путь, наш человек не будет орудием в руках правительства, так как не будет классового расслоения общества. Это будет «самый человечный человек», поскольку «просвещение первый раз стало не классовым, а человеческим» (Луначарский). Таким образом, происходило внушение, и навязанный человеку социальный выбор, действительно, был его личным (добровольно–принудительным), а общественное — осознанно–индивидуальным, поднимающим человека на высшую ступень «само» — тождественности.

Шестая мифологема. Воспитание нового человека. Но почему же не сгодился человек «старый»? И о каком обновлении шла речь? Обновлении, понимаемом как само–развитие, сопутствующем социальному переустройству и являющемся неким гарантом устойчивости нового общества? Тогда саморазвитие превратилось в социальную метастазу, пущенную в сознание человека.

И если для правящего класса капиталистической формации был свойствен индивидуализм, а для рабов — обезличенность, стандартизованность, невероятная узость мышления (Луначарский), то при социализме все должно было бы сложиться иначе. Наш новый человек должен был стать кардинально иным, скакнувшим из «царства необходимости» в «царство свободы», т. е. «царство самоопределения человека — не индивидуального, а коллективного… (это) знаменует собой организацию человеческих воль… И когда человеческие воли будут организованы в единство, будут действовать как согласованный пучок энергий, то, может быть, ничто не в состоянии будет им противостоять, даже стихийные законы природы». 10 Таким образом, последняя из мифологем — образец понимания марксистами самоопределившейся, свободной личности, ставшей над законами природы, подчинившей их себе.

Таковы в общих чертах социалистические мифологемы, одним из авторов которых был и Луначарский.

В статье А. А. Лебедева «Последняя религия», посвященной Луначарскому, говорится о тенденциях «собственно мифологических форм сознания в нашей партии». 11 Эти тенденции появились задолго до прихода Луначарского в революцию, однако его «богостроительство», мифотворчество в интересах «общего дела» («Религия и социализм») удачно вплелось в контекст завоевания сознания масс.

Идеи «богостроительства», лежащие в основе этого феномена, возникли еще в допролетарский период в русском освободительном движении и явились отражением подспудных социально–исторических процессов. Среди них стоит отметить сложный путь вхождения марксизма в народничество, трансформацию марксистских положений и принципов под воздействием субъективно–социологических доктрин народников. Последние приписывали марксизму свои собственные идеи. Кроме того, кризис самого народничества в пору первой революционной ситуации в стране обнаружил пассивность крестьян и их неспособность поддержать революционеров–шестидесятников. «В этих обстоятельствах представление о том, что, как, к примеру, полагал тот же П. Л. Лавров, сильная «критически мыслящая» личность может стать «двигателем прогресса», оказалось едва ли не «естественной» альтернативой отчаянию». 12

Нужно заметить, что Луначарский испытал в юности очень сильное воздействие со стороны идей Лаврова и Михайловского. Несомненно, он был знаком с такими «программными документами народничества», как «Герои и толпа» Михайловского (1882 г.) и «Исторические письма» Лаврова (4–е издание этой работы появилось в 1906 г.). Мысль о необходимости манипулировать толпой со стороны Героя в период крупнейших исторических событий была предельно откровенно высказана в «Героях и толпе» и, скорее всего, известна Луначарскому:

«Героем, — писал Михайловский, — мы будем называть человека, увлекающего своим примером массу на хорошее или дурное, благороднейшее или подлейшее, разумное или бессмысленное дело. Толпой будем называть массу, способную увлекаться примером, опять–таки высокоблагородным, или низким, или нравственно–безразличным… Задача… состоит в изучении механики отношений между толпой и человеком, которого она признает великим, а не в изыскании меры величия. Поэтому заведомый злодей, глупец, ничтожество, полоумный — для нас так же важны, в пределах поставленной задачи, как и всемирный гений или ангел во плоти, если за ними шла толпа, если она им искренно а не по внешним побуждениям, повиновалась, если она им подражала и молилась… При этом «герой» принципиально оставлен за пределами всякой моральной и социально–исторической оценки…» 13

Лавров же, в отличие от Михайловского, развивал идеи превосходства нравственного идеала Героя над идеалами толпы, которая должна верить в это превосходство:

«…такой подход к «процессу истории» представляется Лаврову единственно возможным и правомерным вообще. Именно во имя торжества своего личного идеала «мыслящая личность» Лаврова и осуществляла свою критически–преобразующую деятельность. Но критически–преобразующая деятельность во имя идеала невозможна без веры. «Да, — говорил Лавров, — вера двигает горы — и только она… Не враги опасны борющимся партиям: им всего опаснее неверующие, индифферентисты». А «вера есть, — согласно Лаврову, — психическая или внешняя деятельность, где присутствует сознание, но отсутствует критика… Когда, по слову другого человека… я действую, обдумывая, как бы осуществить это слово, а не обдумывая уже, нужно ли осуществить его, я верю этому человеку. Когда я поставил себе цель и подвергаю критике лишь способы ее достижения, а не самую цель, я верю моей цели… То, во что человек верит, он уже не подвергает критике»». 14

Так Лавров поставил личный нравственный идеал Героя во главу исторического развития вообще, а вере придал внеморальный, идейный характер (т. е. сузил ее до веры в прогрессивные идеи).

«Новая вера… в единую научную истину, истинные верования вообще основываются на том, что их «догмат» — человек. Их культ — жизнь. Но не менее религиозных верований они способны одушевить личность в самоотверженной деятельности к пожертвованию различных жизненных благ и самой жизни на алтарь своей святыни». 15

Но Лавров не ограничился только изменением объекта веры, он также разграничил «сферы деятельности» Героя и толпы в историческом процессе. Герой должен был руководить толпой на основе знаний, а для исполнителей создавать миф вместо реальной действительности:

«Согласно мысли Лаврова, «критически мыслящим личностям» требуется знание, верующим исполнителям — миф. Отсюда необходимость мифотворчества в деле революционного преобразования жизни. «Нужны, — пишет Лавров, — энергетические, фанатические люди, рискующие всем и готовые жертвовать всем.

Нужны мученики, легенда о которых переросла бы далеко их истинное достоинство, их действительную заслугу. Им припишут энергию, которой у них не было. В их уста вложат лучшую мысль, лучшее чувство, до которого доработаются их последователи. Они станут недосягаемым, невозможным идеалом пред толпою… Число гибнущих, — добавляет Лавров, — тут не важно. Легенда всегда их размножит до последней возможности»». 16

Как видим, мифотворчество Лавровым и Михайловским использовалось в идейно–политических, «прикладных» целях и в таком виде перекочевывало в умы их последователей.

Этот багаж политических идей достался в наследство «богостроителям» — социал–демократам, которые восприняли марксизм как «новую», «последнюю» (т. е. высшую и окончательную) «религию без бога». «Богостроительство» Луначарского возникло на той же исторической почве, что и «предбогостроительские» концепции народников: опять тот же отрыв политически инертных, с крайне низким уровнем классового самосознания, масс от передовых революционных идей в период поражения революции 1905–1907 гг.

«…Так позже… «богостроители» при аналогичных обстоятельствах пришли к выводу о необходимости обращения к массам «от имени» некоего «высшего существа», слово которого было бы внятно массам и которому бы массы поверили по привычке и по собственной своей потребности верить во что–то над ними стоящее. Так и возникла в принципе идея «перевода» передовой революционной теории на язык, доступный массам, привычный для них. В основе вполне химерической идеи соединения марксизма с массовым стихийным движением, не освященным никаким самосознанием и остающимся во власти традиционных и косных религиозных верований, установлений и представлений». 17

При этом «богостроители» не учли обратной стороны этого процесса — возможности превращения марксизма в религиозную догму. Но можно ли всю меру ответственности за догматизацию марксизма возложить исключительно на «богостроителей»? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к «Тюремным тетрадям» А. Грамши, в которых есть рассуждения о природе философии, религии и их связи с житейским смыслом. Некоторые положения выделим особо. Так, Грамши считает, что:

1. «Философия практики (т. е. марксизм. — Авт.) в начале своего развития не может выступать иначе, как… критика «житейского смысла» (использовав прежде этот житейский смысл как базу для доказательства, что «все» являются философами и что речь идет не о введении ex novo некоей науки в индивидуальную жизнь «всех», а о том, чтобы обновить и придать критическое направление уже существующей мыслительной деятельности)». «…Философия практики стремится не удержать «простых людей» на уровне их примитивной философии житейского смысла, а, наоборот, подвести их к более высокой форме осознания жизни».

18

2. «Связь между «высшей» философией и житейским смыслом обеспечивается «политикой»». 19

3. «…У человека — элемента массы — есть два теоретических сознания (или одно противоречивое сознание): одно — содержащееся в самой его деятельности и реально объединяющее его со всеми его сотоварищами по практическому изменению действительности, и второе — поверхностно выраженное, или словесное, что досталось массе в наследство от прошлого и было воспринято ею без критики.

Тем не менее это «словесное» сознание не бесплодно: оно привязывает к определенной социальной группе, влияет на моральное поведение, на направление воли… Критическое постижение самого себя осуществляется, следовательно, через борьбу политических «гегемонии», противостоящих направлений, сначала в области этики, затем политики, чтобы вылиться наконец в высшую разработку собственной концепции действительности. Сознание, что ты являешься частицей определенной силы–гегемона (то есть сознание политическое), — это первая фаза дальнейшего и прогрессирующего самосознания, в котором в конечном счете соединяются теория и практика». 20

4. «В заключение можно сказать, что процесс распространения новых мировоззрений определяется политическими, а в конечном счете — социальными причинами, но формальный элемент, элемент логической стройности, так же как элемент авторитетности и элемент организационный, обретают в этом процессе очень важную функцию тотчас же после того, как массы (в виде ли отдельных индивидов или в виде многочисленных групп) в общем оказали предпочтение тому или иному мировоззрению. Из этого, однако, следует вывод, что массы как таковые не могут усваивать философию иначе, как веру». 21

Итак, из написанного Грамши можно сделать вывод о том, что философские идеи марксизма — это высшие формы житейской мудрости, превратившиеся в передовую идеологию и посредством политики обращенные в практику социального и культурного строительства. Религия же не более чем форма выражения этих передовых идей. Иными словами, философия марксизма (как и любая другая) изначально религиозна в силу того, что она «обобщает» житейские представления и возвращает их людям в виде неких отвлеченных понятий, в качестве истин, которые нужно принимать на веру.

Остается последний шаг: заставить людей верить в эту идею, сделать ее целью жизни. Но сам процесс превращения идеи в цель и есть религия:

«Вообще отождествление цели движения с торжеством некоей идеи влечет много важных последствий и само по себе чревато мифотворчеством. Ибо цель не может быть телеологически «предзадана»…». 22

И все–таки в нашей стране она была предзадана в виде светлого коммунистического будущего. Какова же та лепта, которую внес Луначарский в развитие мифологических и культовых тенденций как литератор и нарком просвещения? Какой «инструмент» создал для претворения в жизнь социалистических идей?

Одним из каналов идеологического воздействия в начале XX в. стала литература (как и в древнерусский период ее бытования). Метод «социалистического реализма» стал способом трансляции социалистических идей посредством искусства. Основные принципы этой системы, на наш взгляд, оформились в малых жанрах — таких, как очерк, портрет, силуэт, и перешли непосредственно из публицистических, научных и философских источников классиков революции в художественную литературу. Поэтому элементы биографической литературной традиции можно считать основополагающими в формировании такого феномена, как «социалистический реализм». Материалом для нашего анализа послужили миниатюры («перекрестные жизнеописания») Луначарского, а также Радека, Троцкого, Плеханова, Горького. 23

Советское искусство после 1917 г. приобрело целеполагающий характер (формировало нового человека). А литература, подобно философии, стала позитивно направленной. От абстрактной романтической идеализации героя («в белом венчике из роз») она перешла к вполне реалистическим его поискам или, точнее, теургическим построениям.

Поэтому малый биографический жанр пришелся более чем кстати. В соответствии с классической биографической традицией, восходящей к античности, «феномен жизнестроительства» связывался «с организацией собственной жизни по плану, типологически сходному с какой–либо мировоззренческой доктриной». 24 Путь от воспевания нового идеального человека к его созиданию (буквально: претворению в жизнь) пролег через «силуэты» вождей, которые в постреволюционную эпоху явились прототипами литературных героев и более приземленными образцами для подражания: Павка Корчагин, Павлик Морозов, Зоя Космодемьянская… Так реализовалась «мировоззренческая потребность в исторически заданных контурах», а идеи марксизма–ленинизма посредством литературы перетекли в сознание советских людей. С одной стороны, канонизация личностных черт вождей — «физической мощи», «зараженной волей речи», «поразительной силы жизни», «беспощадности и прямолинейности в борьбе» — и биографическое следование им свидетельствовали о «диалектике народного и общечеловеческого, конкретного и всеобщего». С другой стороны, происходило как бы разворачивание философской метафоры, и человек «превращался из пассивного объекта в субъект истории».

Более того, на ранних этапах советская литература была не только идеологизирована, но и способствовала формированию реалистического (материалистического) мироотношения. Это и подражание конкретным людям, их идеям, и воспевание творческих возможностей человека, обращенного к действительности: сильного, сознательно преобразующего мир и подчиняющего его своей воле, политически подкованного и непримиримого к классовым врагам.

Литература — специфическое средство воздействия на человека. Ее «оружие» — слово. Какими же «инструментами» непосредственно пользовались теоретики марксизма в упомянутых нами произведениях? И как?

В литературной лексике появилась философская терминология: «теория классовой борьбы», «идеология», «теория и практика», «эмпирический», «классовое движение пролетариата», «классовые враги»…

В художественные произведения проникла клишированная политическая фразеология: «исторический кругозор», «теоретические и политические горизонты», «идейная атмосфера русского радикализма»…

Изменения коснулись и синтаксиса работ. Происходило полемическое заострение фразы путем использования противительных союзов («Плеханов не создал материалистической диалектики, но он явился ее убежденным, страстным и блестящим крестоносцем»), синтаксических рефренов, производящих эффект убедительности («Этому мы учились у него, и в этом основа деятельности»). Все это — свидетельство использования ораторских приемов: точности формулировок, тезисов, логичности, прозрачности аргументации, ясности выводов.

Часто встречаются бессубъектные предложения, имеющие обобщающий смысл: «Счастливы были те, революционный инстинкт которых повел их сразу по стезям Ленина»…

Эта «всеобщность» — «объективность» подкреплялась политизированной оценочной лексикой («эпигон народничества Михайловский») и социальной заостренностью характеристик («Плеханов говорил как наблюдатель, как критик, как публицист, но не как вождь»).

Оценки были научно отшлифованы и исторически значимы (Плеханов «национализировал» марксистскую теорию и тем самым денационализировал русскую революционную мысль»).

Дух обновления, изменения привносился глаголами, имеющими в своем значении оттенок борьбы: «драться», «сражаться»…

В целом речь характеризовалась революционным пафосом, героико–патриотической абстрактностью («благородное мужество мысли») и экспрессивностью, доходящей до экспрессионизма («Владимир Ильич весь какой–то упругий и словно пылающий внутренним огнем… как железо к магниту, стремившийся к революции…»).

Все сказанное подтверждает тезис об идеологической значимости не только литературы, но и языка для утверждения марксистских идей, и иллюстрирует возможные пути воздействия на человека, а также служит объяснением феномена превращения материализма в его противоположность — идеализм. Отмеченные выше особенности языка — приметы тоталитарного языка. «Тоталитарный язык — средство формирования общественного идеологического сознания мифологизированного типа, которому соответствует иррациональная наивная картина мира», которому свойственны «словесные примитивы, клише, жанровый шаблон, гигантизм, громогласность, строгая ритмическая организованность, ритуал… На фоне основной функции предписания он выполняет функции идеологизации, примитивизации, сакрализации, ритуализации, ритмизации, эталонизации, а также эстетическую функцию». 25 Так как «единственным способом идеального воссоздания иерархии жизненных смыслов биографического персонажа и аутентичного перевода их содержания на язык современной биографу культурной ситуации являются средства символизации» (А. Л. Валевский), то понятно, что очень скоро воплощенная идея превратилась в идеал, который все больше отрывался от конкретной действительности, а живые образы — в схемы, эмблемы; история стала мифом, идеализирующим действительность. Так идеи социализма и оказались своим иным, т. е. диалектической противоположностью — религией, о чем и говорил Луначарский.

Еще одним «инструментом» идеологического воздействия в советской России стала школа и создаваемые ею методики воспитания. Педагогические взгляды Луначарского формировались под влиянием выполняемых им обязанностей первого наркома просвещения и параллельно со становлением социалистической педагогики как таковой. Луначарский не был профессиональным педагогом, скорее — просветителем, культурологом, революционером и политиком. Поэтому собственной педагогической системы он не основал, не был и последователем какого–либо ярко выраженного направления в педагогике, но явился выразителем педагогических взглядов эпохи в целом. Он был тем «рупором», через который последователи Ленина оповестили мир о появлении «новой» системы воспитания и образования.

Не надо забывать, что к началу XX века мировая педагогическая наука уже накопила в своем арсенале достаточно сведений и о самом человеке (объекте воспитания), и о методах (методологии) воздействия на него, и о себе самой (как научном знании).

Педагогические учения появились в Древней Греции в 5–4 вв. до н. э. как часть философских систем. Дидактическая поэма Лукреция Кара «О природе вещей» (1 в. до н. э.) — не только литературное произведение, но и популяризация учения Эпикура. Древние медики Гиппократ, Гален, Ибн Сина врачевали не столько болезни, сколько душу человека — а это тоже своего рода философия. А Евклид, «отец геометрии», — кто он, математик или философ? На основе механистической философии в 17–18 вв. сложился детерминистский подход к психике, что и послужило выделению психологии из философии.

К началу XX в. педагогическая наука значительно пополнилась идеями, но продолжала постоянно обращаться к своим первоосновам, «настраиваясь» по ним, как по камертону. Смогла ли она полностью выйти из–под зависимости философии?

На утвердившиеся в философии в начале XX в. течения — марксизм и позитивизм — можно возложить ответственность и за появление в мире двух противоборствующих идеологий (буржуазной и социалистической), и за раскол мира на две системы (капиталистическую и социалистическую). Если позитивизм представляется опосредствованным философскими традициями, их логическим следствием, то марксизм (в нашей стране) всегда выглядел как «новое слово», «новое знание», «новая философия» (революция в истории человеческой мысли).

Вот те «три кита», три принципа, на которых упокоилось образование в советской России: единое (для мужчин и женщин всех сословий, рас и возрастов), трудовое, закладывающее основы научного мировоззрения. Эти положения, естественно, не были инновационными в педагогической практике, они — продолжение трансформированных Марксом и Энгельсом уже имеющихся в мировой практике подходов к воспитанию и образованию. 26 К ним относятся и идеи всестороннего развития человека, его «технического образования» (которое позже стали называть «политехническим»), уходящие корнями в античность. Новаторскими же были открытые Марксом и Энгельсом «закон о классовом характере воспитания в классовом обществе» и идеологизированный подход к всестороннему развитию личности: «Само же достижение цели всестороннего развития личности Маркс и Энгельс предложили связывать не столько с воспитанием, сколько с происходящими общественными процессами и, прежде всего, с классовой борьбой. Предполагалось, например, воспитывать не просто нравственность, а коммунистическую мораль, важнейшей чертой которой следовало считать коллективизм» 27 (таким образом и произошла идеологизация образования).

Еще одной немаловажной особенностью образовательной системы стал ее сциентистский характер. Педагогический материализм, во–первых, — порождение философии марксизма, во–вторых, продиктован велением времени — необходимостью экономического возрождения страны, в–третьих, объясняется состоянием науки, ее тяготением к точности, достоверности. Поскольку теория научного коммунизма очень похожа на строго научное знание, опирающееся на свои законы, то и его методология — диалектический и исторический материализм, — претендующая на всеобщность, стала общественно–политической доктриной отечественного образования. Как видим, педагогические идеи на заре советской эпохи изрядно коррелировались с философскими.

Луначарский буквально воспринял марксистско–ленинские идеи и начал — на практике — воплощать их в воспитании и образовании. Например, демократизм, сочетание самоуправления с государственными интересами. Это был гениальный ход совмещения личных интересов с общественными.

Создавались единые педагогические и ученические коллективы, школьные советы, в которые входили представители трудового населения; органы самоуправления учащихся, должности педагогов и администрации школ были выборными… Элемент самоуправления, общности интересов педагогов и учащихся сделал невозможное возможным: позволил провести в жизнь принцип осознанной необходимости и максимальной ответственности, сопрячь личные потребности с коллективными желаниями. Школа стала тем местом, где растили коллективистов, воспитывали гражданское самосознание.

Педагогика сотрудничества, пропагандировавшаяся и воплощавшаяся в жизнь в 20–е годы в России, и позволила Луначарскому на некоторое время увязать в воспитании и образовании индивидуальное и социальное. Этим и объясняется тот скачок в развитии педагогической науки, который произошел на заре советской власти в нашей стране и который считается продолжением «серебряного века» в нашем образовании. Создавались экспериментальные станции, школы, городки, педагоги продолжали начатые еще до гражданской войны исследования, опирающиеся на достижения русской философии, истории, литературы. Это, отчасти, было возможно, пока первый нарком просвещения подавал личный пример и ратовал за сохранение предшествующей культуры и всего положительного, что было в педагогике.

На основе неверно понятой бесклассовости (когда власть принадлежит всему народу) был основан принцип гармонично и всесторонне развитой личности, предложенный Луначарским системе образования:

«Человек может рассматриваться с трех чрезвычайно слитных между собою, но все–таки раздельных точек зрения. С одной стороны, это разум, который может поглощать определенное количество фактов и идей; с другой, чувство, которое производит суждение, реально усваивает факты и идеи… и затем техника, т. е. умение, руководясь знаниями и чувствами, добиваться определенных результатов. Воспитательная работа идет по всем этим линиям. Она состоит из обучения идейно–теоретического, из обучения практического или технического, и из воспитания чувств человека». 28

Луначарский, несомненно, был великим романтиком, поскольку предложенная им система брала в расчет отдельного человека вне зависимости от его принадлежности к классу (как у Аристотеля).

Гуманистическая направленность педагогических идей Луначарского шла несколько вразрез с официально принятой, а поэтому обернулась в скором времени личной драмой политика. На деле же все выдвинутые Луначарским предложения оказались изящно трансформированными с учетом классового интереса и чувства коллективизма, сопрягаемого с общественными интересами. Например, «практическое или техническое» свелось к приспособлению человека к нуждам борющегося пролетариата, превращению его в «строителя коммунизма». Воспитание чувств обернулось воспитанием чувства коллективизма, поскольку приоритет отдавался обучению идейно–теоретическому, понятому буквально, как «коммунистическое образование», основанное на марксистском миросозерцании, и «коммунистическое воспитание».

Как человек широко философски образованный и бесконечно искренний, Луначарский пытался расширить рамки российского марксизма и подтянуть его к уровню мировой философской мысли. Кроме того, он старался увязать научный социализм как с передовыми идеями западной философии, так и со своеобразным российским менталитетом. Для Луначарского характерны: увлеченность эмпириокритической разновидностью позитивизма, философией жизни, антропологией; гуманистическая трактовка социализма; попытки создания марксистских основ советского искусства и литературоведения; наконец, трагический опыт строительства социалистической культуры, обернувшийся выхолащиванием собственного учения, устранением идейного плюрализма и низведением его до моноидеи — диктатуры пролетариата. Философские метания одного из признанных лидеров коммунистического движения в России свидетельствуют о трудности поиска верных путей строительства социализма в нашей стране.

В 1926 г. в журнале «Путь» появилась статья Вышеславцева «Парадоксы коммунизма», в которой автор предупреждал, что то, что произошло в нашей стране, коммунизмом не является. Вышеславцев утверждал, что социализм не есть единственный ответ на «рабочий вопрос», более того, это ответ совсем на иной вопрос — «как властвовать над рабочими?». Автор уже в то время говорил о наличии альтернативных (и вполне приемлемых для России) путей социального развития (как, например, «рабочий капитализм» в Америке, «позитивистский социализм» в Австрии). И, наконец, основная причина, по которой социализм не мог быть построен у нас, — это его генетическое родство с капитализмом:

«На самом деле коммунизм есть предел капитализма и возведение в предел, предельную степень того зла, которое Маркс ставил в упрек капитализму», ибо он:

— обращает всех в рабочих;

— уничтожает свободу договора для рабочего;

— отнимает орудия производства у всех и сосредоточивает в единых руках;

— отрицает быт, религию, семью;

— полностью уничтожает автономию частного хозяйства.

Коммунизм есть «необычайная гипертрофия власти, неведомая никакому историческому государству!». 29

Кроме того, еще Прудон писал, что «социализм совсем не нужен рабочим и не решает рабочего вопроса. Принцип коммунизма, говорит Прудон, есть диктатура: диктатура индустрии, диктатура торговли, диктатура мысли, диктатура социальной и частной жизни, диктатура — везде». 30

Мы можем заключить, что произошедшая в России революция дискредитировала коммунистические идеи Маркса. Заслуга Луначарского состоит в том, что его философские, публицистические и художественные произведения противостояли этой дискредитации. Луначарский доказал всей своей жизнью, что философия имеет свойство распространяться не только в умах избранных мыслителей, но через формирование мировоззрения, идеологию, политику, культуру… влиять на социальную активность людей, превращаться в материальную силу, способную изменить природу и мир.

Луначарский понял философию Маркса как философию практики, как бы основу будущей всесторонне разработанной теории. И в философии Маха и Авенариуса он усмотрел именно такого рода разработанную теорию. По его мнению, Мах и Авенариус отдавали

«практическому человеку примат перед теоретическим. Благоговейное естествознание не может освободиться от мифологических принципов, от фантастических гипотез, — только естествознание практическое, понятое как потребность ориентироваться в явлениях для господства над ними (как учит Эрнст Мах), приходит к истинному реализму, устраняя из науки все субъективные примеси, приходя к миросозерцанию, основанному на чистом опыте (Авенариус)». 31

Политическая цель большевиков — построение социалистического общества — включала в себя, кроме прочего, формирование социалистической культуры, формирование нового типа личности. Ныне модно осуждать подобные ориентиры вообще.

Это не более как очередные «демократические» глупости. Порочны были не сами по себе установки. Любая формация, любое общественное устройство сопровождаются появлением специфической культуры, специфического типа личности. И культурные, педагогические учреждения своего времени усиленно, сознательно работали в этом направлении. Только провокационно заряженные теоретики могут отрицать, что был тип личности русского дворянина, русского крестьянина…

Иное дело, что большевистские ориентации были утопичны. Луначарский вращался в пределах социалистической большевистской утопии: объективно Россия ни с какого боку не стояла перед социалистическими преобразованиями.

Между тем, Луначарский был убежден в осуществлении социалистических идеалов в культуре вообще, в образовании и воспитании человека в частности: «Поскольку мы говорим о создании нового человека, совершенно ясно, что перед нами с точки зрения сознательного влияния на ход воспитательного процесса выступает как одна из основных задач наша школа». 32 Такова крайне радикальная установка «социалистического инструментализма» Луначарского, связанная с абсолютизацией принципа коллективизма, приведшая его к выводам, созвучным диктаторским устремлениям Сталина: «Определенная власть политически дрессирует каждый класс так, как это ей выгодно».

33 Настоящим советским человеком считался рабочий, но не как индивид (что единица? — «ноль»), а как член великого класса, гегемона. У Луначарского читаем: «Пролетарий есть единственный человек, и его коллектив есть единственная социальная сила, которая может организовать прогрессивные силы человечества для того, чтобы сломить мир, в котором существуют господа и рабы.

Пролетарий, как известно, один ничего не значит: он становится силой, и притом мировой силой, только в массе. Так это на производстве, так это в профессиональной борьбе, так это и в политической борьбе». В конце концов личность в социалистической системе нивелируется, становится «универсальной». 34 Луначарский говорит о человеке, развитом всесторонне, способном, в том числе, и к управлению хозяйством, к политической деятельности. Такого рода человек формируется в коллективе, в организованном единстве «человеческих воль».

Луначарский А. В. Религия и социализм. Ч. 1. С. 145. ↩
Там же. С. 146. ↩
Там же. С. 146–147. ↩
Лебедев А. А. «Последняя религия» // Вопр. философии. 1989. № 1. С. 51. ↩
Луначарский А. В. Воспитание нового человека //Луначарский А. В. О воспитании и образовании. М., 1976. С. 282. ↩
Он же. Философия школы и революция // Там же. С. 121. ↩
Луначарский А. В. Философия школы и революция. С. 121. ↩
Он же. Воспитание нового человека. С. 279. ↩
Петров А. В. Власть духа. Екатеринбург, 1993. С. 165. ↩
Луначарский А. В. Воспитание нового человека. С. 281–282. ↩
Лебедев А. А. «Последняя религия». С. 35. ↩
Там же. С. 42. ↩
Лебедев А. А. «Последняя религия». С. 42–43 Утверждение внеморальности «героя» можно найти и у такого идеолога народничества, как П. Н. Ткачев, который считал, что для достижения «идеала» хороши все средства ↩
Там же. С. 44 ↩
Лебедев А. А. «Последняя религия». С. 44–45. ↩
Там же. С. 45. ↩
Лебедев А. А. «Последняя религия», С. 48 ↩
Грамши А. Тюремные тетради // Избранные произведения: В 3 т. М., 1959. Т. 3. С.20, 22. ↩
Там же. С. 21 ↩
Грамши А. Тюремные тетради. С. 22–23. ↩
Там же. С. 29. ↩
Лебедев А. А. «Последняя религия». С. 51. ↩
См.: Л. Луначарский, К. Радек, Л. Троцкий. Силуэты, политические портреты. М., 1991; Гвардия Октября. Пг.; М., 1873; Горький М. Очерки и воспоминания. М., 1978; Луначарский А. В. Силуэты. М., 1965. ↩
Валевский А. Л. Биография в контексте философского анализа // Философская и социологическая мысль. 1989. № 8. С. 49. ↩
Купина Н. А. Языковое сопротивление в контексте тоталитарной культуры. Екатеринбург, 1999. С. 7, 12. ↩

Как утверждает автор вышедшей в 2000 г. в Москве (Изд–во «Вита–Пресс») монографии «Философия образовательной политики» Ю. И. Калиповский,

«…у Луначарского и его сотрудников по наркомату была определенная философия образования… философия эта была позитивистской по своей сути. И идея политехнической школы непосредственно вытекала из него»

(С. 264–265).

Источник: lunacharsky.newgod.su

О культурном строительстве

О культурном строительстве / Сост. И.Ф. Заколодкин, В.В. Морозов, А.Я. Подземский. — М.: Работник просвещения, 1930. — 616 с.

В предлагаемом сборнике даются важнейшие руководящие материалы по вопросам просветительной политики — постановления высших партийных, советских, профсоюзных и др. органов. При выборе документов оставители руководствовались установкой дать для руководящих кадров и организаторов народного просвещения, а также учреждений по подготовке работников культурного строительства пособие, в котором были бы собраны материалы, определяющие основы просветительной политики того периода.

Источник: docs.historyrussia.org

КУЛЬТУРНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО В СОВЕТСКОЙ РОССИИ 1920-Х ГОДОВ: ОПЫТ ОСМЫСЛЕНИЯ В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ Текст научной статьи по специальности «Прочие социальные науки»

Пожалуй, нет периода в истории отечественной культуры, сложного, интересного и драматического, как 1920-е гг. Статья определяет своей целью проинтерпретировать опыт культурного строительства 1920-х гг., воплощение мечты о новой культуре, культуре для народа в контексте современных российских реалий. Согласно позиции автора, в культурном строительстве 1920-х гг. было заложено то, что воспроизводится сейчас как механизм отчужденности, «тусовочности», и не менее значимым моментом является совпадение схемы классовости и коммерциализма в целях удовлетворения потребности во власти, богатстве, что является разрушительным для культурного пространства. Делается вывод о том, что современная российская культура обязана быть апологией высокой культуры и только в этом смысле можно надеяться на сохранение позиции, что человек — есть цель и ценность культуры.

CULTURAL CONSTRUCTION IN SOVIET RUSSIA IN THE 1920S: EXPERIENCE OF COMPREHENSION IN THE CONTEMPORARY RUSSIAN CULTURAL SPACE

Perhaps there is no period in the history of Russian culture as complex, interesting and dramatic as the 1920s. The article defines as its goal the interpretation of the experience of cultural construction of the 1920s, the embodiment of the dream of a new culture, culture for the people in the context of modern Russian realities. According to the author’s position, in the cultural construction of the 1920s, the foundation was laid for what is now being reproduced as a mechanism of alienation, «party-like», also no less significant is the coincidence of the class scheme and commercialism in order to satisfy the need for power and wealth, which is destructive for the cultural space. It is concluded that modern Russian culture must be an apology for high culture, and only in this concept we can hope to maintain the position that a person is the goal and value of culture.

Текст научной работы на тему «КУЛЬТУРНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО В СОВЕТСКОЙ РОССИИ 1920-Х ГОДОВ: ОПЫТ ОСМЫСЛЕНИЯ В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ»

КУЛЬТУРНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО В СОВЕТСКОЙ РОССИИ 1920-х ГОДОВ: ОПЫТ ОСМЫСЛЕНИЯ В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Южно-российский государственный политехнический университет (НИИ)

Ключевые слова: культурное строительство, советская Россия, Пролеткульт, консьюмеризм, классовое в культуре, субъект культуры, народность.

Вероятно, в истории культуры есть периоды, к которым действует правило «возвращения», переосмысления, переинтерпретации, что, хотя часто принимает конъюнктурный или имитационный характер, является достойным научного изучения. Причина тому в новационности идей, провозглашенных в культурном строительстве 1920-х гг., когда, несмотря на реальные негативные обстоятельства, как разруха, голод гражданской войны и последовавшая эпоха НЭП породила в столько короткий период (7-10лет) явление культурной жизни, прочно вошедшее в дискурс современности. Имеется в виду, что 1920-е гг. как бы ни описывали наступление господства «шариковых» в совокупности с преследованием инаковерия и инакомыслия, были и остаются непревзойденными по размаху и масштабам культурных экспериментов, выдвижению новых идей, стилей и форм в театре, музыке, литературе.

Воздавая должное духу эпохе, которая не имеет шансов повториться вновь, остановим внимание на вопросах, являемых в культурном пространстве современного российского общества, в том, что в нынешнем состоянии российская культура по логике постмодерна утратила «вкус» к большим нарративам (метаповествованиям), к достижению гармонии личности и общества. И дело не только в том, что потребность в свободе самовыражения, о которой тосковали советские интеллигенты «золотых» 1960-х-1970-х гг., приобрела шокирующий коммерческий тоталитаризм.

Много говорится об исчезновении интеллигенции как хранителя культурных ценностей, вдохновляемого благородными намерениями и идеалами. Не останавливаясь на социальных факторах данного процесса, можно отметить, что советская интеллигенция не усвоила опыт культурного строительства 1920-х гг., представляя его преимущественно по произведениям М. Булгакова и М. Зощенко. То есть наслоились поиски глубокомыслия и шаржированности. Между тем, культура 1920-х гг. являлась результатом воплощения невиданного до того в истории замыслов о том, чтобы культура стала достоянием народа и ленинские мысли, выраженные в работах послеоктябрьского периода положения о культурной революции, вмещалось не только в «узкое» социально-классовое явление, но и было направлено на перерастание «пролетарской» культуры в общенародную.

В пользу такой аргументации говорит тот факт, что культурное строительство ориентировалось на разнообразие национальных художественных традиций, на создание новых идейно-художественных ценностей, призванных сломать разделение между элитарной и массовой культурами. И здесь приходит на память сравнение с нашей современностью, навязыванием образцов масскульта, культурных имитаций, определяемые логикой прибыльности, формированием «звезд» и «звездочек», насыщения культурного пространства «проектами», паллиативами, копирующими различные художественные жанры, но имеющие границы «старения», чтобы совершался оборот артефактов.

В российском обществе не может быть единой монолитной культуры, построенной по идеологическим лекалам, и в условиях отступления культурной традиции явно прослеживается растерянность, «пустота» относительно того, каково будущее российской культуры. Действительно, в процесс взаимодействия вступают информационные

технологии, работает «паутина», и, казалось бы, можно с высокой степенью объективности говорить о непреложности культуры проектов и имитации. Но, что воздерживает от данного замечания — так это то, что есть преклонение перед стихийностью, автономностью творца культуры, рецидивами анархического мышления, но, что явно не «сходится», так это — отсутствие логики культурного нигилизма, явления, плодотворного в том смысле, что оно предвещает наступление принципиального нового в развитии культуры.

Если обратиться к опыту культурного строительства 1920-х гг., то оно не вписывалось в установленные рамки ленинской концепции: культурные течения как участники процесса выступали с позиций отвержения «буржуазной» культуры, ставили под сомнение образцы классики, но одновременно были связаны с творчеством прошлого (очень интересно и заслуживает внимания влияние взглядов Л. Толстого на творчество В. Маяковского, Н. Замятина, Н. Заболоцкого, В. Хлебникова). В своих творческих изысканиях «футуристы» исходили из принятия революции как факта, позволяющего дать дорогу культуре будущего. И в этом смысле интересно остановиться на явлении «Пролеткульта», «не преемственности, а разрыва». В чем была принципиальная разница между пролеткультовцами и футуристами? Футуристы стремились быть свободными и демонстрировали надежду, что новое общество поддержит их идеи, но по отношению к пролетарскому государству, не являясь «контрреволюционной» оппозицией, расходились с политикой «огосударствления» культуры.

Пролеткульт появился на общественной сцене в 1920-е годы, претендуя на монополию в культурном строительстве от имени пролетарского государства. Это отнюдь не упрощенное видение позиции, так как деятели пролет культа заявляли о безальтернативности денационализации культуры, отрицания не культурной традиции как таковой, а культуры как способа существования нации. Для них конкретику обретал лозунг «культуры пролетариата», не имеющего Отечества. Отсюда новое в культуре рассматривалось как идея «бескультурья», признавалась только логика культурного экспериментирования на социально-классовой почве. Здесь можно обратить внимание на борьбу с «национальной самобытностью», якобы, выступающей барьером на пути формирования новой советской

культуры, но при этом пролеткультовцы, которые являлись течение, скорее «попутчиков», чем идейных сторонников новой советской культуры, «вертодоксировали» в соответствие с изменениями политического курса.

Критикуя теорию единого потока культуры, допуская только как крамольную мысль о неклассовой культуре, для них показателем культурного строительства являлась конвертация классовых принципов в формировании пространства «культуры манифеста»: реально Пролеткульт не оставил следов в развитии отечественной культуры, являясь, по существу, «вестником» грядущих неоднозначных изменений для судеб отечественной культуры.

Памятуя о жизненной траектории Б. Пильняка, А. Платонова, В. Шаламова, можно увидеть, что их объединяет то, что можно охарактеризовать мотивами спектакля В. Машкова «Страсти по Бумбарашу», когда в виде современного мюзикла поднимается пласт настроений «свергнуть, а затем посмотреть, что получилось». Образ платоновского котлована метафоричен тем, что есть позыв к великому переустройству бытия, потрясению его основ. Но «вырывается» предупреждение, что «все может пойти не так», что может случиться «непредвиденное». Возможно, поэтому «писатели-пророки» не были принимаемыми классовыми попутчиками пролеткультовцев [7, а 49]. Последние в конечном счете стали первыми жертвами внутрипартийной борьбы, развернувшей в период начала эпох индустриализации и коллективизации страны.

На поверхности их поражение было связано с «троцкизмом», с исповедованием идеи мировой революции и денационализации. Но, что характерно, писатели-пророки не были реабилитированы и на долгие годы преданы забвению. Вероятно, механизмы создаваемой культурной традиции определялись имитацией классики, что обосновывалось необходимостью делать культуру и пролетарской, и народной.

Пролетарской в смысле классовости, народной — доступности массам, принципам справедливости и жертвенности. Что для нас готовит день сегодняшний в этом отношении? Имитационные формы заняли ведущее место, как отмечает драматург Н. Коляда, ему — выходцу из деревенской глубинки не понятно, почему его детские годы изображаются как «кошмар детства». Вспоминая пионерию, школьную жизнь, семейные и

общие радости, драматург, который по праву считается основателем новой екатеринбургской театральной школы и претендует на то, чтобы быть выразителем театрального «созвездия» провинциальной России, недоумевает по поводу того, как приемы карикатуры и очернения беззастенчиво используются в произведениях, описывающих жизнь как она видится с позиции нынешнего либерального гламура.

Ответ содержится в идейной платформе Пролеткульта, где есть декларация свергнуть «сивую Россию» и при этом вместо культуры народа сделать культуру для народа. А различие заключается в том, что культура народа — есть сфера должного, окормления и просвещения, научения на мыслях классики позиции «человек — это звучит гордо» [2, с. 14]. Культура для народа — это в современном смысле потребительское варево, начиненное в тот период идеологическими догмами, а в настоящий момент оправданием того, что Фрейд описывал как сфера бессознательного. Отсюда есть возможность видеть преемственность между Пролеткультом, казалось бы, догматическим, тупиковым для перспектив развития культуры и безгранично свободным упражнением в выборе темы и ее интерпретации.

Л.Г. Ионин, анализируя сложившуюся культурную ситуацию, пишет о том, что в современной полистилистической культуре возникают качества деканонизации, неупорядоченности, детотализации, эзотеричности, негативности и ателеологии.

Перечисляя новое в конфигурации культуры, автор излишне оптимистичен, заявляя, что есть переход от моностилистической культурной организации к стабильной полистилистической [3, с. 193]. Другими словами, это есть логика объективного процесса развития культуры, поиска новых форм и моностилистичность является параметром прошлого в организации культуры, и ее повторение или уподобление ей для культуры неплодотворно и неконструктивно. На наш взгляд, в этой схеме, безграничной методологически, допускается имитационность новых и просто забытых старых жизненных форм. Однако, не все так просто и поддается под критерий прогресса.

В реальности действует правило «реконструкции», формирования культурных моделей, неотягащенных наследием и требованием хорошего художественного стиля в рамках заявки на исключительно новое. И здесь актуальна позиция пролеткультовцев, упрекавших «старых» литераторов,

что они живут «прошлым». Мы не стараемся создать впечатление, что современная полистилистическая культура, по выражению Л.Г. Ионина, является продолжателем пролеткультовского манифеста. Нельзя, действительно, сложнейшую проблематику культурного строительства советской России сводить к Пролеткульту, который являлся заметным событием 1920-х гг., немало внес в атмосферу недоверия в культурной среду, но в реальности канул в небытие в связи с провозглашением политики строительства социалистической культуры в начале 1930-х годов, что совпадала со стратегией наступления «на всех фронтах».

Корневой вопрос этой темы стоит в выяснении того, был ли Пролеткульт и примыкающие к нему течения тем, что делалось согласно концепции строительства культуры, но было на определенном этапе отброшено, отметено как отработавшее срок или показавшее негодность. Это принципиально важно для уяснения масштабов повторяемости в современном российском культурном пространстве, где можно сколько угодно говорить о приметах диверсификации, отказа от моностилистичности, но такие объяснительные схемы определяются высокомерием к анализу прошлого. Если применить другую методологическую линию, современная культура — есть апология бескультурья, обострения не классовой борьбы, как это было в конце 1920-х — начале 1930-х годов, а программы «хаотизации», неупорядоченности, результатом которой становится размытие границ культуры и возможность творить то, что может быть «товаром».

Мы не должны в исследовании попадаться на универсальную схему коммерциализации культуры в современном мире. Конечно, масскульт можно считать пародией на пролеткультовскую версию народной культуры. Как деятели пролетарского авангарда полагали, что участвуют в сбережении основ революционного переворота в сознании масс в период испытания «нэпом» в современной полистилистики массы индивидуализированы, привержены идеи скоротечности, ситуативного наслаждения и близки к конструкту пролеткультовцев безверием в будущее. И дело не только в том, и не столько в том, что сформировалась стойкая убежденность, что культурное самовыражение не содержит принципиально ничего нового, и дело не в таланте личности, а в способности к имитации, гибридизации, умению сказать много, но не произнести по существу ничего. Есть неверие в человека, каким

поддерживался Пролеткульт, когда отвергал личность с ее достоинствами и недостатками, изображая как слабость, недостойную строителя нового общества.

Когда пишут о том, что в современном мире произошла радикальная переоценка этики труда, смысла жизни, гендерных отношений, традиций рациональности и творчества, подобные аргументы соблазнительны своей ясностью и логичностью, но не удовлетворяют основному исследовательскому критерию. Почему произошли это изменения, почему так неоднозначно ломка устоявшихся традиций в культуре? Здесь можно говорить о том, что в современной «полистилистической» культуре найдет место и традиционалисту -почитателю классики и новатору, приветствующему радикализм культурных форм. Но сложившаяся ситуация далека от консенсуса: точнее, есть раскол, эклектика, но самое «пагубное» для культуры -принцип тусовочности, деления на «своих» и «чужих», нежелание признать достижения оппонента. «Чужие» — это люди другого круга, и дело не в их талантах или не талантах, а в том, что они являются конкурентами на продвижение культурного товара.

Это ассоциируется с идеологией пролеткультовцев, где маркеры классовости/неклассовости являлись «пропуском» в мир культуры, где как «по мгновению волшебной палочки» развертывалась кампания по травле «чужих», то, что в последующей период стало обыденностью, источником для разных дел «против деятелей культуры», отрабатывалось в эпоху Пролеткульта. Усвоен ли этот урок современной полистилистической культурой, которая внешне свободна, исключает возможность репрессий, но сужает простор творчества механизмами «отсеивания» неактуального, неконъюнктурного, немодного.

В этом смысле заглушается мотив культурного творчества «утверждать человеческое», видеть через бренное вечное, укреплять веру в то, что человек остается человеком, если приобщен к миру культуры. Говоря эти внешне тривиальные вещи, мы обязаны усвоить еще один урок Пролеткульта. Покушение и осмеяние нравственных основ человеческой жизни не есть рассвет новой этики, скорее — это дорого, ведущая «в ад» безверия. Культура в современном российском обществе стала «золушкой» со стороны критической мысли, в ней деградировала традиция «учить хорошему», быть путеводителем по жизни. Мы стали

свидетелями, как исчезла профессия литературного художественного критика, как перестала для массовой аудитории работать «панорама» культурной жизни.

Под предлогом низкого рейтинга исчез феномен культурного вещания и просвещения, и канал «Культура», претендующий на то, чтобы отстаивать ценности культуры, является пространством собственной аудитории, адресован тем, кто не нуждается в апологии культуры. Опять же напрашиваются ассоциации с Пролеткультом, который, используя язык «пролетариата», в реальности общался на языке «революционной интеллигенции», при этом имевшей схоластическое незаконченное образование, недоучившись в семинариях и университетах, упрекая носителей неклассовой культуры в архаике, отсталости, деревенщине. Какие только эпитеты не использовались для «чужих» (клюевщина, есенинщина).

В нынешней ситуации просматривается, ели не что-то похожее, но по последствиям совпадающее с позицией Пролеткульта. Только вместо приемов бичевания и диффамации используется уничижительная ирония, степ, изображения конкурентов «фриками». Это новое, привнесенное информационным обществом.

Плохо только то, что так и не определен вектор негативизма, который, как мы отмечали, может быть предвестником настоящего поворота в культуре, по большому счету, получается «пшиком», циклично в обращении бесплодной критики, но не в том хорошем смысле, которое научает и поучает, а в гордыни, агрессивном «провинциализме», в том, что «другой» исключается из социокультурных коммуникаций. Мы являемся свидетелями возрождения Пролеткульта, как явления, характеризующего укорененность в российской культуре неокультурных форм, того, что можно назвать неизбежным следствием культурной революции. Следует признать, что мы, действительно, находимся в состоянии новой культурной революции, если понимать под таковой стремления пройти «точку невозврата» к классической культурной традиции, когда даже искреннее желание возродить традицию будет не больше, чем хорошей и успешной имитацией.

Здесь есть повод для беспокойства о будущем российского культурного наследия: если оно в измененном идеологизированном виде сохранялось в советский период, и деятельность Пролеткульта была

прекращена по причине непреемленности курса на чистую пролетарскую культуру в эпоху ее национализации, сейчас формально не действуют механизмы «геттоизации» классической культуры, но в реальности и награды, раздаваемые писателям, создающим произведения классического стиля, и программы канала «Культура» анестезичны в рестрикции традиции, в кризисе, охватившем культурную организацию и культурное творчество. Иными словами, действует метод «мягкой силы» по исчезновению отечественной культуры. Очевидна перспектива, подобная пролеткультовской, создать безликую, глобальную культуру, культуру малых групп, утверждающих господство над консервативным большинством внедрением полистилистики, фактически фантомного многообразия, где в реальности все «клоуны одинаковы».

Лишить культуру высокого смысла было мечтой пролеткультовцев, так как они, и мы отмечали это, являлись все-таки недоучившимися интеллигентами. Нынешние носители полистилистики также во многом не утруждают получением азов художественного творчества, не прислушиваются к мнению профессиональных критиков и склонны считать себя «звездами» на фоне себе подобных.

Подобный вывод основывается на том, что реальность российского социокультурного пространства включает внешне современные принципы культурной организации, но с тем существенным уточнением, что культурная ситуация является архаичной, закрепляет рецидивы «неконструктивного нигилизма». Здесь есть то, что можно описать как дискуссии о культуре, выходящие за пределы «академических кругов», точнее, того, что можно говорить репрезентацией и символизацией культурного пространства. Опыт культурного строительства в советской России может восприниматься как тотальное низвержение основ «старой» культуры, и об этом говорит позиций Пролеткульта. Однако можно внимательно вглядываясь, убедиться в том, что реально происходил процесс демаркации культурных стилей.

Пролеткультовцы как раз являлись противниками эксперимента и свобод, настаивали на том, что новая культура является выражением воли передового класса, и ее смысл содержится в том, что можно заявлять только о традиции «низвержения». На наш взгляд, феномен «парадоксального человека», описываемый российским ученым Ж.Т. Тощенко, возник и расцветает в условиях парадоксальности

нравственного и духовного сознания [8, с. 261]. Это своеобразие заключается в том, что артефакты массовой культуры демонстрируют несоответствие базовым моральным нормам и установкам, закрепленным в кодексе поведения и сознании народа. Могут возразить тем, что «народ» не существует — есть население, масса индивидов, объединенных фактором совместного проживания. Здесь есть намек на то, что современный россиянин лишен культурного облика, движим стимулами консьюмеризма и подчиняется трендам моды: престижное потребление стало формулой современного отношения к культуре.

Эта ситуация не сравнима с опытом 1920-х гг., где жизненные невзгоды, последствия революции и войны, не делали преувеличением утверждение, что культура являлась спасением для миллионов, возвращала им смысл жизни, и как бы иронически с точки зрения соблюдения сложившихся канонов не относится к перфомансу 1920-х гг., политической конъюнктуре, в поиске новых идей культуры не просматривалась современная ограниченность, сформированная историческими предрассудками и мифами. Практически из 1920-х гг. унаследован тезис об однопорядковости человека в идеологизированном пространстве, что представляло только претендующий на первенство подход, но не было тотальным явлением. Этот тезис в настоящее время тотализируется в формах коммерческой рациональности, окупаемости, получения дивидендов от популярности, и связан с тем, чтобы «раскручивать» новые культурные проекты.

Если здесь наступление эпохи свободы творчества, можно ли считать, что критика идеологических догм является достижением, и коммерческие проекты являются безальтернативными, так как обращены к «природе» человека, его стремлению быть успешным, конвертировать талант в «разнообразие» [5, а 284]. Осознавая значение того, что между прошлым и будущим пролегает неоднозначное настоящее, опыт культурного строительства может осмысливаться в двух направлениях: с одной стороны, как уроки созидания и ошибок, с другой — как то, что можно назвать возможностями и пределами новизны в культуре. Если быть откровенными по отношению к самим себе, скромная задача российской культуры состоит в том, чтобы не потерять национальную самобытность, не стать безликой в глобальном пространстве, не быть суженной до пределов «Евровидения» и подобных проектов. Апология

культуры, как и в 1920-е гг., является трудной и благородной задачей тех, кто реально осознает и радеет за российскую культуру.

1920-е гг. показали, что строительство социалистической культуры, и это признает Л.А. Булавка, закрепляла веру в идеал освобождения, прекращения отчуждения действительности и преодоление отчуждения, но не задавало вектор преемственности сбережения духовных основ и отношения к человеку как имеющему право на субъектность в культуре [6, с. 640-641].

То есть обоснование быть духовной личностью, иметь собственную позицию, выражать отношение к культурным событиям и фактам как требующим высокой взыскательности. Культурное строительство 1920-х гг. показало и грандиозность и мифологичность проекта культуры для народа.

Что делали пролеткультовцы с демонтажем «старой» культуры и «старой» интеллигенции, являлось для их оправдания не просто попыткой заручиться поддержкой властей, хотя поколение «недоучившихся» интеллигентов было тотально нигилистичны. Движущим мотивом являлось отрицание сочувствия человеку, моральной соответственности, заботе о благе людей. Нацеленность на политический интерес доминировало над реальной деятельностью по просвещению и образованию народа. Такая задача не ставилась, потому что была неприемлемой как оппортунистическая, напоминавшая традиции земства и конечный крах «абсолютной» интеллигенции [4, с. 132, 136].

Сейчас мы являемся свидетелями выстраивания и поддержки «малых» форм культуры, соответствующих постмодернисткому тренду «денарративизации», дивидности человека и исчезновения субстанционального ядра культуры [1, с. 9]. Таким же образом можно говорить о десубъективации культуры. И это все вместе является отрицанием опыта культурного строительства 1920-х гг. Но в том и состоит парадокс современной культуры, что исчезновение способности мыслить творчески, заниматься имитацией, включаться в коммерческие проекты и быть готовыми к тому, чтобы менять позицию и тему, является новой реальностью. Споры о судьбе отечественной культуры, смысле жизни интеллигенции помещаются в прошлое, а современность не расшифровывается. Благое дело сохранения культурного наследия, как показывает опыт культурного строительства 1920-х гг., не может быть «оборонительным», оно выражается в том, чтобы двигаться в культуре,

создавая атмосферу поиска новых форм, внося живой смысл в организацию культуры. Сомнительным является вывод о росте ценности творчества, отсутствия готовности к самопожертвованию и демонстрация оригинальности за счет отказа «делиться» своим творческим потенциалом [4, с. 70]. Рискнем предположить, что речь скорее идет об отсутствие оригинальности — имитационности, которая и не является тем, чем можно «делиться». 1920-е гг. показали, что стремление построить новую культуру не может быть благом для общества, если не сохраняется право на субъектность в культуре, на выражение личности, на возможность иметь собственное неповторимое лицо.

В ином случае запускается механизм десубъективации, исчезновения творческого потенциала, культивируемость имитации, и когда сейчас сформировалось индифферентное отношение к успешным людям в культуре, к тем, кто использует имитацию культурных форм для явно меркантильных целей (феномен «нашей рашки», содержащий немалый «привкус» русофобии, высокомерия и культурного «недоумия»), к сожалению, можно быть уверенным в том, что дело «пролеткульта продолжается», что 1920-е гг. открыли не только идею освобождения культуры, созидания новых общественных отношений. Но поводом для грусти является неисполнимость мечты о включении народных масс в процесс творческого преобразования реальности. Можно объясниться расхождением между тем, что формирует культурную ситуацию и идеальностью культуры, но культурное богатство не является самоцелью, важно — сформировать запрос на культуру, на ознакомление с культурными образцами и их принятия в качестве основ общественного осознания и поведения. Такой результат является радующим, можно сказать, культура выполняет свою миссию, но 1920-е гг. не усвоены нами в одном значимом моменте. Погруженность в дискуссию о том, какой была советская культура (тоталитарной, новой или русской культурой XX века) не привела к осознанию того, что объективная потребность в культуре в обществе невозможно без того, чтобы человек осознавался ценностью и целью культуры.

1. Бенхабиб, Сейла. Притязания культуры. М., 2003. 289 с.

2. Деборин, А. Марксизм и культура // Революция и культура. М., 1927. №1. С. 14.

3. Ионин, Л.Г. Социология культуры. М., 1998. 278 с.

4. Новая и старая интеллигенция: общее и особенное. М., 2012. 479 с.

5. Пути России, альтернативы общественного развития. М., 2015. 597 с.

6. Социализм. 14 текстов постсоветской школы критического марксизма. М., 2009. 719с.

7. Сутырин, В. Воскрешение из мертвых. Литературная полемика. Ленинград, 1930. 65с.

8. Тощенко, Ж.Т. Парадоксальный человек. М., 2001. 397 с.

CULTURAL CONSTRUCTION IN SOVIET RUSSIA IN THE 1920S: EXPERIENCE OF COMPREHENSION IN THE CONTEMPORARY

RUSSIAN CULTURAL SPACE

Keywords: cultural construction, Soviet Russia, proletarian culture, consumerism, class in culture, subject of culture, nationality.

Источник: cyberleninka.ru

§ 4. Культурное строительство

О культурном строительстве

Похожие темы научных работ по прочим социальным наукам , автор научной работы — Дегтярёв А.К.

CULTURAL CONSTRUCTION IN SOVIET RUSSIA IN THE 1920S: EXPERIENCE OF COMPREHENSION IN THE CONTEMPORARY RUSSIAN CULTURAL SPACE

Текст научной работы на тему «КУЛЬТУРНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО В СОВЕТСКОЙ РОССИИ 1920-Х ГОДОВ: ОПЫТ ОСМЫСЛЕНИЯ В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ»

Исполнительная документация в строительстве требования к оформлению документов

1 виды цен в строительстве и принципы их формирования

Соседи не дают согласие на строительство что делать

Исковое заявление о признании индивидуальное строительство в собственность

Какие документы для возврата подоходного налога на строительство

Срок передачи объекта долевого строительства для всех един

Инженерная экономика и сметное дело в строительстве отзывы

Строительство домов из газобетона или пеноблоков что лучше